- Как говаривал Робеспьер: "основная добродетель гражданина есть недоверие", - дружелюбным голосом произнес начальник ГубЧК, самостоятельно разливая душистый чай по стаканам.
- Благоволите простить нас за столь неласковый прием - продолжил он свою мысль, обращаясь к Кудасову и Платову, - просто обстановка у нас тут крайне напряженная. Новониколаевск, как вы знаете, стал сейчас официальной столицей Сибири и весь криминальный и контрреволюционный элемент пополз сюда. Бандитизм, разбои, разные подпольные кружки... А теперь еще этот процесс над бароном...
Товарищ Блюмкин располагает оперативной информацией, - начальник ГубЧК перешел почти на доверительный шепот, - что Унгерна может попытаться освободить группировка офицеров-монархистов, заброшенная из-за рубежа. По его данным они могут быть залегендированы под чекистов или сотрудников Разведупра РККА . Поэтому он лично проверяет всех прибывающих к нам на аэродром. На вокзалах и дорогах тоже идут тщательные проверки. Поверьте, теперь, когда Центр подтвердил ваши полномочия шифротелеграммой, Арвидас тоже сожалеет об этой ошибке.
- Конечно, революционная бдительность достойна уважения, - отхлебнул чай Модест Петрович, - но у вашего Арвидаса, по-моему, просто мания преследования. Вас ведь заранее информировали о нашем приезде и его цели. А он нас несколько часов продержал в камере. Так гостей не принимают.- Товарищ Блюмкин не был проинформирован о вашем прибытии. Я старался обеспечить режим полной секретности.
- Как же вы его не поставили в известность, если знали, что по указанию Центра он должен выехать с нами на Дальний Восток? - В шифровке, которую я получил, не было ни слова о том, чтобы информировать об этом Блюмкина, - осторожно отвечал начальник ГубЧК, - там говорилось только о том, что необходимо обеспечить полную секретность вашей миссии. - Хитрая бестия, - подумал про себя Кудасов, - не то, что этот сумасшедший Арвидас. - Так значит, вы всерьез полагаете, что Унгерна могут попытаться освободить его сподвижники? - вставил свою лепту в разговор Платов.
- Я думаю для белых недобитков, которые сейчас укрылись в Китае и для японцев он может представлять большой интерес. Вы не представляете, что за человек этот барон, - по мере того как начальник ГубЧК начинал говорить об Унгерне, его речь становилась все более эмоциональной, - я лично присутствовал на одном из его допросов. Это не человек, а пороховой заряд. Он словно костер, слегка прикрытый пеплом, который может вспыхнуть в любую минуту. Настоящий религиозный фанатик. Недаром в Монголии многие до сих пор считают его "живым богом".
- Мне кажется, что для монархистов, бежавших за рубеж, он более полезен мертвым, - предположил Кудасов, - из него можно сделать икону борца с большевизмом и мученика монархической идеи. А живым он им вряд ли пригодиться. Слишком своеобразные у него политические и религиозные взгляды.
- Вы так думаете? Вы себе не представляете, какой это опасный человек, - повторил свою мысль начальник ГубЧК. - Как раз таки, очень хорошо представляю, - прервал его Кудасов, и, отвечая на немой вопрос начальника ГубЧК, продолжил, - в прошлом году я был внедрен в штаб Азиатской дивизии. Вместе с Унгерном участвовал во взятии Урги. Потом меня отозвали в Центр. Так что с бароном я очень хорошо знаком. Также как и с его сподвижниками. Вряд ли они станут спасать его. Если начальник ГубЧК и был удивлен неожиданно обрушившейся на него информацией о знакомстве Кудасова с Унгерном, то виду он не подал. Он лишь допил свой чай и, поднявшись из-за массивного дубового стола, как будто намекнул, что встреча подошла к концу. Кудасов и Платов тоже встали с обтянутых кожей кресел.
- Лично у меня никогда не было сомнений, что в казни преступника такого масштаба должны принимать участие представители Центра, - произнес начальник ГубЧК, на прощанье горячо пожимая им руки, - кроме того, я думаю, для вас это будет хорошая возможность помирится с Арвидасом. Еще Достоевский писал о том, что ничто так не сплачивает революционеров, как совместное пролитие крови, - начальник ГубЧК хитро подмигнул гостям.
- А пока, я думаю, вам несомненно будет полезно поприсутствовать на процессе, - хозяин кабинета протянул Кудасову и Платову два пригласительных билета.

Человечество всегда стремилось превратить казнь своих членов в красочное представление. Просвещенный двадцатый век внес в это обстоятельство некоторые коррективы. Публичные казни постепенно выходили из моды. Зато в моду вошли публичные процессы. Суд над бароном Унгерном не был исключением. Даже место его проведения было выбрано символичное. Театр, расположенный в загородном саду "Сосновка" утопал в толпе людей, пытающихся попасть на процесс. Как и перед премьерой в питерской Мариинке или московском Большом здесь можно было сотню раз услышать неизбежную фразу: "простите великодушно, у вас нет лишнего билетика?"
Но лишних билетов не было. Часть толпы пыталась прорваться в зрительный зал, штурмуя главный вход, охраняемый красноармейцами. Но несколько сотен экзальтированных дамочек продолжали стоять у служебного подъезда, через который должны были ввести в помещение подсудимого Унгерна.
- Интересно, каков он из себя, - задыхающимся от волнения голосом произнесла томная брюнетка в каракулевом манто.
- Говорят, красавчик, в гусарской форме с эполетами, - мечтательно откликнулась пышнотелая блондинка бальзаковского возраста.
- Что вы все врете! - раздался из глубины толпы визгливый голос еще одной дамочки, спорившей по поводу размеров сокровищ Унгерна, - я сама слышала не шесть ящиков золота, а два вагона! И не зарыл он, а утопил в озере.
Казалось, толпа ждет появления какой-то эстрадной знаменитости, фокусника, по мановению волшебной палочки которого два вагона золота могут фантастическим образом поместится на дно озера.
- Модест Петрович, - прошептал на ухо Кудасову Платов, - а вам не кажется, что суд над военным преступником превращается в какой-то балаган?
- Это не балаган, брат, - откликнулся Кудасов, - это настоящая трагедия.
- В каком смысле? - удивленно поинтересовался Платов.
- А в самом что ни на есть древнегреческом, - продолжал говорить загадками Модест Петрович, - трагедия в дословном переводе означает "песнь козлов".
Задать новый вопрос Платову помешала необъятных форм женщина в красной косынке, прорывавшаяся к входу в театр. Своим могучим задом она уверенно опровергала клевету о продолжающемся голоде в стране и вселяла уверенность в светлое будущее. Бортанув Павла, она подналегла на толпившихся впереди мужиков так, что красноармейцам поневоле пришлось расступиться и пропустить внутрь очередную порцию жаждущих зрелища. Волной, которую подняла крутобедрая баба, в театр занесло и Кудасова. Платову удалось прорваться в зрительный зал только спустя десять минут. Он определил глазами местонахождения Модеста Петровича, но пробиться к нему не было никакой возможности. Публика толпилась в проходах, свисала из переполненных лож и заполняла все пространство зрительного зала, не оставляя ни одного свободного метра.
- Сейчас я понимаю, почему Блюмкин принимал всякие меры предосторожности, - подумал Павел, - в таком бардаке действительно можно попытаться освободить обвиняемого.
На возвышающейся сцене за столом, покрытым красным сукном, восседал Чрезвычайный трибунал, в составе пяти человек. В углу стоял пустой стул, предназначенный для подсудимого. Рядом с ним сидел бывший присяжный поверенный Боголюбов, назначенный адвокатом Унгерна. В противоположном углу сцены помещался гадко улыбающийся обвинитель. На эту роль пригласили Емельяна Ярославского, который позже приобретет большую известность как автор "Библии для верующих и неверующих".
Выход на сцену обвиняемого только добавил Платову ощущение того, что он присутствует на спектакле. При появлении барона зрительный зал загудел. Для полного сходства с бенефисом эстрадной звезды не хватало разве что аплодисментов. Унгерн был одет свойственным ему экзотическим образом. На нем было монгольское дели с золотыми генеральскими погонами на плечах. На груди поблескивал Георгиевский крест, полученный им в боях с австрийцами в годы первой мировой. С этой наградой барон никогда не расставался.
Выражение его лица нельзя было назвать подваленным. Просто грустные и безучастные глаза барона были, как будто обращены в себя. Казалось, лишь губы, обрамленные пышными усами и короткой бородой, принимают участие в процессе. Мысленно Унгерн пребывал далеко отсюда.
В полдень заседание было открыто, и председательствующий трибунала Опарин зачитал обвинение. Оно состояло из трех пунктов. Первый - действия по созданию Центральноазиатского государства, проводившиеся под контролем японцев. Второй - вооруженная борьба против Советской власти с целью реставрации Романовых. Третий - террор и зверства.
- Признаете ли вы себя виновным по этому делу, - спросил подсудимого Опарин.
- Да, за исключением одного - моей связи с Японией, - спокойно ответил барон.
Далее слово было предоставлено обвинителю. Ярославский, который почему-то считал себя великолепным оратором, полагал, что главная задача обвинения состоит в том, чтобы обличить в лице Унгерна все дворянское сословие всех времен и народов. Начал он издалека, с крестоносных предков барона. Потом постепенно добрался и до российского периода истории рода Унгернов.
- Товарищи члены чрезвычайного трибунала. Кого вы видите перед собой? - обращался он к судьям, указывая на Унгерна, - остзейского барона, предки которого тысячелетиями сосали кровь трудового народа России. У меня вопрос к подсудимому, - обратился Ярославский к барону, - чем отличился ваш род на русской службе?
- Семьдесят два убитых на войне, - лаконично ответил Унгерн.
Ярославский осекся, линия обвинение явно стала заходить в неблагоприятном для него направлении. И, хотя, от речи обвинителя судьба самого барона совершенно не зависела, от того насколько убедительным будет выступление Ярославского, зависела его собственная дальнейшая карьера. Поэтому Ярославский решил перейти к разбору личных качеств обвиняемого.
- Судились ли вы за пьянство? - задал он очередной вопрос.
- Нет.
- А за что судились?
- Я избил комендантского адъютанта, - продолжал спокойно отвечать барон.
- И за что вы его избили? - язвительной интонацией поинтересовался Ярославский.
- Он не предоставил мне квартиры, - последовал ответ.
Платова не покидало ощущение, что он присутствует на комедийном спектакле. Все знали, что Унгерн жестокий и беспощадный контрреволюционер. Знали, что на его счету поход из Монголии в Советскую Россию сопровождавшийся не только ожесточенными боями, но и массовыми расстрелами коммунистов и комиссаров. Почему же на суде обсуждается нелепый случай дореволюционной давности - драка с комендантским адъютантом. Неужели за это "преступление" можно приговорить к расстрелу?
А тем временем брызгающий слюной обвинитель уже делал выводы, - Унгерн бьет комендантского адъютанта по лицу, потому что он привык бить людей по лицу, потому что он барон Унгерн, и это положение позволяет ему бить людей по лицу! - к концу фразы Ярославский едва не сорвался на визг.
Платов столько раз получал по лицу и столько раз отвечал ударами в лицо, что для него выводы обвинителя показались просто нелепостью.
Речь защитника Павел уже практически не слушал. Все было и так ясно. Платов издали следил за выражением лица своего командира. Кудасов почти не отрываясь, смотрел в сторону Унгерна.
- Гражданин Унгерн вам предоставляется последнее слово, - провозгласил в тишине председатель трибунала.
- Мне нечего сказать, - по прежнему спокойно и безучастно отвечал барон.
- Трибунал удаляется на совещание. Перерыв, - подвел итог заседания все тот же председательствующий Опарин.
Платов заметил, что Кудасов активно пробивается по направлению к нему. Вскоре они встретились. - Пойдем, Павел, нам здесь делать больше нечего.
- А как же приговор? - поинтересовался Платов.
- Приговор ты потом узнаешь, - загадочно улыбнулся Модест Петрович и добавил, - Финита ля трагедия.
- Что-что? - переспросил Павел.
- Песнь козлов закончена, - пояснил Кудасов, - теперь пора нам браться за дело.

- Модест Петрович, вы как будто были огорчены и не согласны с приговором? - поинтересовался Платов, когда они уже вышли из душного помещения театра, продравшись сквозь толпу домохозяек и красноармейцев.
- Знаешь, Павел, - ответил Кудасов, - барон конечно очень жестокий человек, но там, в Монголии все жестоки. К тому же он честный враг. А честь в наше время явление редкое. Она на вес золота.
- Но вы же не станете отрицать, что он один из опаснейших врагов Советской власти, - продолжил Платов, - ведь вы сами говорили про Джа-ламу, что он не успокоится, пока его не уничтожат. Мне кажется, что у Унгерна и у Джа-ламы много общего. Оба фанатики. И тут и там за спиной маячат японцы.
- То, что он монархист и враг Советской власти он и сам не отрицает. А что касается японцев, я тебе точно скажу, что Унгерна оговорили. В действительности он не любил японцев, хотя под его началом служило целое подразделение выходцев из этой страны, - сказал Кудасов, когда они с Павлом уже усаживались в предоставленный им служебный автомобиль.
- Я тебе сейчас одну поучительную историю расскажу, может пригодиться. Незадолго до штурма Урги в конце прошлого года я, как ты уже знаешь, был внедрен в ближайшее окружение Унгерна. Легенда моя не вызывала сомнений. Некоторые его офицеры знали меня по службе в царской разведке. Поэтому мне почти сразу поручили командовать разведотрядом. Конечно полевая разведка это не совсем то, чем мне приходилось заниматься в Генерал-квартирмейстерской службе, но зато эта должность позволяла мне быть в курсе большинства оперативных планов Азиатской дивизии.
- Модест Петрович, - прервал монолог командира Платов, - я слышал, что Ургу Унгерн взял почти без потерь, хотя у него была нехватка боеприпасов.
- Нехватка, не то слово. Их практически не осталось. Надо сказать, что вид у солдат Азиатской дивизии был тогда жалкий. Обмундирование превратилось в лохмотья, боеприпасов почти не осталось. Город был взят, потому что китайцев удалось сломать психологически. У них в заложниках был духовный лидер монголов Богдо-геген. Но сотне тибетских кавалеристов, каким то чудом удалось выкрасть его из города. Да и сам Унгерн, которого монголы провозгласили богом войны, наводил на китайцев суеверный ужас. Так вот, китайцы с перепугу начали отступать из Урги, а мы постепенно входили в город.
В Урге меня ждал связной. Это была тогда единственная нить, которая могла помочь мне передать в центр какую-либо информацию. Он служил в "Пограничном" банке, одном из немногих финансовых учреждений Монголии. Моей важнейшей задачей было обеспечение безопасности связного. Ведь его могли запросто убить при штурме. И вот представь себе картину. Я, по имевшейся у меня ориентировке, нахожу дом связного, захожу в него, а там уже во всю орудуют японцы. И не просто японцы, а их отборный отряд во главе с поручиком Ицуто, которого среди своих называли почетным псевдонимом Синоби. В переводе с японского это означает Соглядатай или Крадущийся.
- Ничего себе почетное прозвище! - удивился Павел.
- Дело в том, - что первым подобное почетное звание получил один из основателей древнего шпионского ордена нинцзя Отомо-но Сайцзин, - прокомментировал Кудасов.
- А откуда там взялись японцы? - снова спросил Платов.
- Я же тебе говорю, в Азиатской дивизии под командованием Унгерна действительно было сформировано подразделение, состоявшее из японцев, - ответил Кудасов и продолжил, - ну так вот, моего связного уже привязали к креслу и методично отрубают ему пальцы, требуя сообщить, куда из банковских сейфов было перепрятано золото. Связной орет от боли, но не говорит. А тут еще один японец со второго этажа за волосы волочит его дочь - десятилетнюю девчонку и грозится разрубить ее на части, на глазах у папаши.
Что мне оставалось делать? Пришлось играть в открытую. "Эта семья мои друзья", - говорю, - "я требую отпустить их". - И что японцы?
- А что японцы, окружили меня со всех сторон.
- И сколько их было? - поинтересовался Платов.
- Пятеро или шестеро, считать тогда времени не было, - заскромничал Кудасов, - вся штука была в том, что патроны кончились и у них и у меня.
- И как же вы поступили?
- Как-как, обнажил саблю и предложил разойтись по-хорошему. Первый из самураев, вероятно, решил, что я легкая добыча. Он поднял свой меч над головой, намереваясь разрубить меня от левого плеча до правого бока приемом "кэса-гири" или "монашеский плащ". Я легко уклонился от этого удара и одним движением вспорол ему живот. Получилось вполне приличное харакири, - усмехнулся Кудасов, - кроме того, я завладел его мечом и получил возможность попрактиковаться в стиле рето-дзукаи .
- А где вы научились всем этим японским штучкам? - поинтересовался Платов.
- Да был у нас в Генерал-квартирмейстерской службе один самурай, - скромно заметил Модест Петрович и продолжил свой рассказ, - Поскольку японская техника боя предпочтительным считает поражение соперника с первого удара, то бой с еще тремя противниками занял не более трех минут. Мне повезло, и все они оказались не слишком искусными фехтовальщиками. И тут этот Сионби как разозлился, как попер на меня. Достает он из широких штанин излюбленное оружие ниндзя - кусаригама.
- А это что еще такое? - поинтересовался Платов.
- Это, брат, такая длинная цепь. На одном конце которой серп, а на другом гирька. И так удачно Синоби бросил эту цепь, что обмотала она меня кругом на уровне плеч. Я руками толком пошевелить не могу, а эта сволочь вдруг подпрыгнул как обезьяна и ногой мне в лицо... В общем, очнулся я уже на улице в пыли. Оказалось, я через окно сюда вылетел. Руки по-прежнему спутаны кусаригамой. А надо мной улыбающийся Синоби стоит, прям как смерть серпом своим помахивает. И представляешь, что мне этот узкоглазый заявляет?
"Достопочтенный господин Кудасов", - говорит он мне по-русски, - "Я восхищен вашим мужеством и потому намерен оказать вам большую честь".
- Знаешь, - Павел, - что это была за честь?
- Не знаю, но, судя по тому что, мы сейчас беседуем, может, он решил оставить вас в живых.
Ничуть не бывало. Он просто решил вырезать мне печенку. Есть у них такой старинный воинский ритуал, называется кимотори. Самураи эти считают, что источником смелости в человеческом теле является печень. Поэтому если съесть печенку врага можно получить дополнительный заряд храбрости. Я уже мысленно представлял себе как этот япошка поджаривает мою печенку с луком в сметанном соусе, но тут появился...
- Унгерн! - перебил Кудасова Павел.
- Точно, Унгерн, как всегда один одинешенек на своем жеребце. Он, естественно, поинтересовался, что здесь происходит. Я сказал, что японцы грабили моего знакомого русского - служащего банка. А Синоби, который не боялся никого кроме барона, стал напирать на то, что я убил четверых его лучших людей. И знаешь, как рассудил нас Унгерн? Павел отрицательно покачал головой.
- "Наверное, они не были лучшими, если позволили себя убить", сказал он, - "те, кто держатся за жизнь, умирают, а те, кто не боятся смерти - живут. Мы принесли свободу, а не смерть" - с этими словами барон ударил Сионби ташуром по лицу, - "Если тебе нужна печень", - говорит, - "вырежи ее у своих мертвецов", - и поскакал проч. Синоби так перепугался, что собрал со своими оставшимися людьми трупы японцев и убрался восвояси. А ко мне и моему связному больше не подходил на пушечный выстрел.
- Выходит Унгерн спас вас от верной смерти, а сейчас вам придется участвовать в его расстреле? - Павел был очень удивлен таким поворотом событий. Особенно непонятно ему было зачем Кудасов рассказал эту историю ему именно сейчас.
- Выходит, Унгерн не зря бил людей по лицу, - повел итог истории Модест Петрович.

***

В соответствии с шифротелеграммой полученной ГубЧК из центра организация казни барона должна была быть возложена на Кудасова. Все должно было свершиться следующей ночью. Сначала из ворот ГубЧК выехал грузовик в кузове которого, покрытом брезентовым тентом, любопытные могли бы рассмотреть большое количество вооруженных людей в кожанках. Но любопытные в таких местах долго не живут. И грузовик, не провожаемый ни чьими взглядами, покатился в западном направлении. Это был отвлекающий маневр, на котором настоял Арвидас Блюмкин. Он хотел таким образом сбить столку возможных освободителей Унгерна.
Спустя полчаса из тех же ворот выкатилась неприметная "фордовская" легковушка, которая на большой скорости понеслась на восток. Городская черта Новониколаевска была уже позади, когда автомобиль свернул на проселочную дорогу, ведущую через лес. За рулем автомобиля сидел Арвидас Блюмкин. На заднем сидении в узком пространстве помещались трое. Приговоренный к смерти барон с руками, скованными наручниками сидел между Кудасовым и Платовым. Унгерн не узнал Кудасова. Объяснялось это двумя причинами. Барон имел феноменальную память на человеческие лица, но в Урге он общался с совсем другим Кудасовым - усатым с большой окладистой бородой. Вторая причина была еще более банальна. Голова приговоренного к смерти была полностью закрыта холщевым мешком.
Углубившись в лес автомобиль остановился на месте помеченном вешкой. Все четверо вышли из машины. В руках у Кудасова и Блюмкина тусклым светом затеплились фонари. Платову, помимо сопровождения барона, с лица которого уже сняли мешок, было поручено нести канистру. Молчаливая процессия двинулась в сторону от лесной дороги и остановилась примерно шагах в ста у заблаговременно вырытой могилы. Барона поставили не на краю, а в стороне от нее. Трое чекистов с маузерами выстроились в ломанную линию напротив осужденного. Блюмкин стоял чуть впереди, Кудасов и Платов чуть сзади. Барон был абсолютно спокоен и смотрел как будто сквозь них.
- Гражданин Унгерн, именем революции, решением Чрезвычайного трибунала, - начал произносить формулировку приговора Блюмкин. Его широкие ноздри зашевелились словно в предвкушении аромата предстоящей крови.
Выстрел прозвучал неожиданно. Выражение лица барона не изменилось, но он вздрогнул всем телом. Арвидас Блюмкин, получивший пулю в висок, выронил свой маузер и грузно повалился на бок. В свете фонаря ствол Кудасова струился тонким дымком. Платов растерялся от неожиданности.
- Неужели Кудасов тот самый агент монархистов, заброшенный из-за рубежа, чтобы освободить Унгерна? - подумал он, - Но этого же не может быть. Ведь они вместе проходили инструктаж в Центре. Он слышал четкий приказ во всем следовать указаниям Кудасова. Центр совсем недавно подтвердил его полномочия. Не могла же серьезная операция против Джа-ламы служить лишь прикрытием для освобождения Унгерна? - вопросы проносились в голове Павла за доли секунды один за одним.
- Тогда зачем Кудасов нахваливал ему Унгерна? И почему был так расстроен, наблюдая фарс, в который превратился суд над бароном. Поведение Модеста Петровича всегда вызывало у чекистов очень много вопросов. Его старорежимные замашки были у всех на слуху, а вопрос, как Кудасов попал из царской разведки в советскую, был, напротив, покрыт мраком тайны. Поговаривали, что у него очень обширные связи в руководстве ЧК. Его многие боялись, и многие не доверяли ему. Только сейчас Платов начал понимать, что имел ввиду Кудасов, когда презрительно говорил про песнь козлов. Все те, кто разыгрывал представление в театре сада "Сосновка" уже тогда казались ему козлами, потому что только он знал во что выльется вынесенный приговор. Платов не хотел оказаться в рядах обманутых козлов, и он навел на своего командира маузер.